— Мой отец, Грейсман Константин Алексеевич, работал в Управлении Свердловской железной дороги на фабрике механизированного учета. В Свердловск семья переехала из Перми, там отец родился, там и женился на Елене Григорьевне, моей маме. А я родился в 1928 году в Свердловске, 9 апреля. Жили тогда на улице Загоскина, теперь это улица Максима Горького. Мама меня в 1928 году возила в коляске к папе на работу повидаться. Там мы жили недолго.

Переехали на ВИЗ (район Электродепо), улица Дачная (позднее — Пермская), дом 29. Это был небольшой частный уютный дом, в котором жили мы втроем — я, единственный ребенок в семье, мама и папа. Отец оттуда ходил на работу пешком. У нас был огород, садик, рядом Верх-Исетский пруд, лес кругом еще был. Рядом с домом поляна и на ней цветы. Красота!

Счастливым мое детство было только до 1937 года. Вначале отцу якобы предложили хорошую работу — заниматься серьезными вопросами в областном управлении торговли. Это с подачи НКВД так поступали, чтобы никто ничего худого не ожидал. А потом папу арестовали.

У меня есть документ — протокол обыска. Это начало ареста отца. 9 ноября 1937 года в полночь к нам пришли. Их было двое. У ворот стояла машина. Позвали соседа как понятого. Меня с кровати подняли и все обыскали. Надо заметить, что отец нисколько не волновался, говорил, что это какое-то недоразумение, и он завтра придет домой. Отец даже вставные зубы не взял — зубы на верхней челюсти у него были вставные. Больше папу мы не видели.

При обыске забрали паспорт, военный билет, трудовую книжку, облигации. И еще старинный мушкет. Очень красивый, с прикладом из кости и резьбой, думаю, времен Петра Первого. Причем, рядом мелкокалиберка валялась. Она им оказалась не нужна, как и патроны к ней, а мушкет взяли. Отец подписался в протоколе, и Холкин подписался, который его арестовывал. Хороший, между прочим, был мужик. Вел себя доброжелательно. Сказал, чтобы отец взял с собой курево, сам насыпал ему полный кисет махорки. Второй, с карабином наперевес, ни слова не вымолвил. Так и закончился арест, отца увели.

На следующий день он не пришел. Мама стала делать запросы на Ленина, 17, искала отца. Ответов не было. Но передачи принимали у нас довольно долго. На Ленина, 17, слез было пролито много. Наконец, мы получили сообщение, что отец выслан, получил 10 лет лагерей без права переписки. И мы многие годы пребывали в неведении, ничего не зная о его судьбе.

В 1992 году я получил официальную бумагу, в которой написано, что Грейсман Константин Алексеевич был арестован органами НКВД 10 ноября 1937 года, необоснованно обвинен в принадлежности к агентуре колчаковской контрразведки и повстанческой организации церковников. По решению «тройки» НКВД 14 ноября 1937 года расстрелян в городе Свердловске.

Индивидуальные места захоронений в то время не фиксировались. И еще сообщалось, что место массовых захоронений находится на 12-м километре автотрассы Екатеринбург – Первоуральск. Сообщалось также, что мой отец полностью реабилитирован, свидетельство о его смерти будет выдано загсом. Но я и получать его не стал. И вот еще что сообщалось от Управления КГБ по Свердловской области: бывшие члены «тройки» НКВД по Свердловской области в 1937–1938 годах начальник УНКВД Плоткин, второй секретарь Свердловского обкома КПБ Берман и председатель Свердлоблисполкома Грачев за грубейшие нарушения законности расстреляны. Также принесли соболезнование моей семье.

Но о 12-м километре я узнал раньше. На границе 90-х. К тому времени я уже 25 лет проработал на опытном заводе Министерства путей сообщения, был там главным инженером. И узнал о ремонте участка Московского тракта. Я услышал сообщение, что вскрыли траншею, когда спрямляли дорогу, и оказалось, что она полностью заполнена трупами. Сказал своему водителю: «Толя, заводи машину, поехали». Приехал на 12-й километр. Туда, где сейчас большой крест стоит. Была выкопана большая траншея. Из посторонних, видимо, я был один. И смотрю, молоденькие солдатики несут гробы. Когда поднесли первые гробы, один из пареньков не выдержал и упал в обморок. Все гробы с останками, которые собрали, вскрывая шоссе, переносили в эту траншею. Теперь на этом месте большой крест.

Но тогда я еще не знал наверняка, что у меня отец там захоронен. Документально позже уже узнал об этом. А тогда поехал туда, потому что был почти уверен, что место это было связано если и не напрямую с отцом, то с людьми близкой с ним судьбы.

— Почти четыре года после ареста отца жили там. Нас выселили из дома зимой 1941 года. Вот такая есть бумажка, в ней сказано, что Грейсман Елена Григорьевна выселяется в Красноуфимск. Но мы в Красноуфимск не поехали, смогли остаться в Верхней Пышме. В Верхней Пышме мотались по частным квартирам. Потом осели в полуподвале небольшого дома, был трое мальчишек из моего класса ушли из школы на Пышминский медеэлектролитный завод, попали на разные участки производства. Я — слесарем в ремонтно-механический цех. Завод производил особо нужную во время войны чистую красную медь. Она использовалась и в снарядах, и в запалах и много где еще.

— Потому что кушать нечего было. Мы были нищие, голодные, матери было очень сложно зарабатывать. Пайки 400 граммов для нее и 400 для меня — это подачки на грани выживания. А на заводе я получал хлеба килограмм, из этого килограмма и другие продукты рассчитывались. Были периоды, когда на весь участок я оставался один. И меня там подкармливали. Я делился с мамой, конечно. Она подрабатывала, где каши дадут, где еще что…Но учиться я не бросал, продолжил учебу в вечерней школе. На заводе наставник был от бога. И учителя в вечерней школе тоже были очень хорошие, старой закалки.

— В 1944 году нам посоветовали подать заявление, чтобы семье вернули дом. Суд был. И было принято решение выселить из нашего дома тех, кто его занял, в течение суток. С завода в Верхней Пышме пришлось уволиться. Чтобы уволиться — поступил в железнодорожный техникум, иначе бы не уволили. Учеба в вечерней школе в этом помогла. И мы с мамой вернулись в свой родной дом. Картина была грустная — сарайка сломана, дрова истоплены, сосна любимая спилена и тоже истоплена. Оно и понятно — в доме два года жили посторонние люди, по-моему — эвакуированные. Надо же их было куда-то заселить. И чем-то кормить. Кто-то «подсказал». Кстати, сын их работал на Ленина, 17. С револьвером на боку ходил. Когда мы выселялись, время к полуночи близилось. Мама наняла лошадку, чтобы вещи увезти, мы еще там, в своем же доме, а они уже, как говорится, за стол садятся, радуются. И вот такое неожиданное решение суда, мы вернулись в свой дом. Суд вообще отдельная история. Я там был вместе с матерью. Ответчики вели себя совершенно по-хамски, оскорбляли. Неожиданно для них судья заставил их замолчать в судебном порядке, молотком стукнул, а после рассмотрения дела взял нашу сторону. Когда закончил техникум — пошел работать в депо, потом была служба в армии (хотя настоящая служба, я считаю, была на заводе в Верхней Пышме), и многое еще чего было.

— Я скажу честно: никто никогда из соседей и знакомых не говорил худого слова. Только сочувствовали, что у нас такая судьба. Эти нехорошие слова произносили время от времени только партийные функционеры. Приведу только один пример, хотя и не хотел говорить на эту тему. Это было после войны, во время службы в железнодорожных войсках. Прокладывали новую ветку. Служил неплохо. У меня были за спиной заводской опыт и техникум. Фото мое висело на батальонной доске почета. «Прижимали» там, в армии, и командиры, и сослуживцы, чтобы я вступил в партию, продвигали. Написали мне рекомендацию. А документы я честно заполнял, как есть, никогда в жизни ничего не скрывал. И писал, что отец арестован. И вот я захожу «на партком», а мне в лицо говорят: «Мы детей врагов народа в партию не принимаем!». Я вышел тогда оттуда, обнял березку и кое-как этот момент пережил. Фото свое я с батальонной доски почета после этого вырезал…

В 1956 году дело моего отца было пересмотрено в областном суде, приговор тройки был отменен за отсутствием состава преступления. По направлению из депо я поступил в железнодорожный институт в Томске, закончил его в 1957 году. В годы учебы познакомился со своей будущей супругой Калерией Александровной Рябковой. Мы переписывались. После возвращения из Томска, в ноябре 1958 года зарегистрировали брак.

— О том, когда именно и как умер мой отец, в чем его обвиняли, я узнала в подробностях только лет двадцать назад, когда посетила областной архив в Екатеринбурге. Когда все эти дела рассекретили, я, наконец, получила к нему свободный доступ. В архиве мне дали его личное дело, и я выписала оттуда некоторую важную информацию. Там было сказано, что его осудили 14 января 1938 года по небезызвестной 58-й статье и уже 21 февраля приговор был приведен в исполнение — его расстреляли.

— Мне тогда было всего девять месяцев, конечно, я ничего не помню. Мама, Федора Саватеевна, рассказывала, что за отцом пришли ночью, как это обычно и бывало. Хотя сам отец не подозревал об опасности. Была зима, декабрь, мама была беременна моим младшим братом. За отцом пришли сотрудники местного НКВД, они велели ему одеваться и увели с собой. Якобы нужно было подписать какой-то документ. Больше мы отца никогда не видели.

— Он был греком по национальности, это понятно по фамилии. Но его предки мигрировали на Украину в Донецкую область, Волновахский район, деревня Бугас, там была целая греческая община. Из архивных материалов мне удалось узнать, что жили они не бедно, собственно, поэтому их и назвали кулаками. У них было 16 гектаров земли, две коровы и две лошади. Образование у него — два класса средней школы. Видимо, семья усердно работала, поэтому нажили хорошее имущество. Но в те времена богатое хозяйство могло стать причиной внимания властей, вот его и сослали вместе с семьей в 1931 году на Урал.

— Ее семью тоже раскулачили. Они жили в Тюменской области, там у них была швейная лавка, приносившая неплохой доход. Все это отобрали, а их сослали в Свердловскую область, в город Серов, тогда еще он назывался Надеждинск. Там они и познакомились с отцом — вместе работали на лесоповале, занимались лесозаготовками. А 25 марта 1937 года родилась я. Правда, насладиться отцовством и семейной жизнью мой папа таки не успел… На лесоповале работало много греков, и вот один из знакомых отца по фамилии Яманко донес на него, что он являлся агентом немецкой разведки, завербовал его некий Эммануил Михайлович Фишер, кто это такой — я не знаю. Как я прочитала в архивных материалах, папа признал себя виновным в этом. Возможно, дело было в пытках… Потому что непонятно, какую разведывательную деятельность можно вести в лесу, они ведь день и ночь работали.

— Когда отец не вернулся, она пошла в местную комендатуру, пыталась расспросить сотрудников, что произошло и где папа, но никто ей ничего не сказал. А в 1958 году, устав от неизвестности, она подала в розыск, потому что слышала разговоры о том, что он уехал обратно на Украину, что его там видели. Однако потом пришла бумага, в которой говорилось, что отца расстреляли двадцать лет назад. В документе говорилось, что дело прекращено за отсутствием состава преступления. То есть его реабилитировали посмертно, выдали свидетельство об этом. Потом я сама, уже будучи замужем и с дочкой, побывала на Украине в большом селе, где жили одни греки, там же проживали и сестры моего отца. Я пообщалась с одной из своих тетушек, и она рассказала мне, что отец с момента ссылки никогда не бывал на Украине. Это стало еще одним подтверждением того, что папу действительно расстреляли.

— Очень тяжело. Я запомнила случаи — нужно было получить хлеб, в те времена дефицита надо было занимать очередь с самого утра. А мама работала, и она, рано утром заняв очередь, будила меня и попросила постоять за хлебом. Но некоторые люди не хотели меня пускать. Не все такие были, конечно. Но иногда находилась в очереди голосистая женщина, которая начинала кричать: «Что она здесь делает? Это же дочь врага народа! Выгнать ее отсюда к чертовой матери!» Когда мама приходила вечером и спрашивала, где хлеб, я отвечала, что меня выгнали. Она всегда начинала плакать. До меня не доходило, в чем проблема. Я только начала ходить в школу, мне было лет 9–10. Мама очень переживала по этому поводу. У нее была подруга, муж которой погиб в сражениях Великой Отечественной войны. Так вот ей и ее детям всегда что-то перепадало — то отрез на платье, то продукты, то еще какие-то подарки. А маме ничего никогда не давали ни для меня, ни тем более для нее. На службе маму тоже как-то притесняли, она часто приходила и плакала после работы. Она трудилась на лесопилке, и ей давали самую сложную и низкооплачиваемую работу.

— Нет, такого не помню, никто не притеснял. Только вот в комсомол меня из-за того, что отца осудили, не брали. Его же долго считали врагом народа. А пионеркой я была. И в партию меня все-таки приняли. Уже будучи замужем, я вместе с супругом, который был военным, приехала в Чебаркуль в Челябинской области и начала работать бухгалтером в горкоме партии. Начальник однажды обратился ко мне и предложил вступить в партию. Я ему рассказала о папе. Но он ответил, что дочь за отца не отвечает. И меня приняли в партию. Так я стала коммунистом.

— Да, маме пришла компенсация, я не знаю, какая именно сумма. Мама разделила ее между собой, мной и братом, и выслала мне деньги. После того, как она узнала, что ее муж был расстрелян и реабилитирован, она немного успокоилась, по крайней мере не стало той гнетущей неопределенности и неизвестности, которая царила все эти годы в нашей семье. А когда я приехала в Екатеринбург, я узнала, что есть Ассоциация жертв политических репрессий, и сразу вступила в эту организацию. Сейчас я получаю некоторые льготы, такие как оплата проезда в общественном транспорте и половина оплаты «коммуналки».

— А как можно относиться к человеку, который отнял отца, детство? Конечно, любви и восторга не было. И когда Сталин умер, не помню, чтобы испытывала какие-то негативные эмоции по этому поводу.

— Никита Михайлович Каргаполов родился в 1899 году в Аверино. Он служил в Красной армии, но где и когда — не знаю. Его жена, Варвара Андреевна, 1900 года рождения. Они поженились 23 ноября 1917 года (по новому стилю). У Никиты Каргаполова тогда было три дочери — Валентина (1923 года рождения), Нина (1926 года) и Таисия (1927 года), а также сын Владимир (1930 года). Таисия Никитична еще жива, проживает в Талице.

— Моя мама Валентина Никитична, старшая дочь Никиты Михайловича, рассказывала, что за отцом пришли в 6 утра 20 августа 1937 года, в это время бабушка пекла хлеб, а дед еще спал. После ареста мужа моя бабушка пошла доить корову, а детей послала в сельсовет (его здание сгорело несколько лет назад) на улицу Советскую — отнести хлеб для арестованных. Конвоиры раскрошили весь хлеб, проверили его и только тогда отдали арестованным.

— Старшего брата Никиты Михайловича, Семена (1896 года рождения), тоже арестовали. Третий их брат, Федор, тогда работал в НКВД в Свердловске, на Ленина, 17. Когда арестованных аверинцев привезли в управление на Ленина, Федор пришел посмотреть, чтобы увидеть возможных знакомых. Увидев своих братьев, он попросил своих начальников, чтобы ему разрешили принести братьям телогрейки — дело-то уже к осени шло. Начальство не разрешило, и Федор Михайлович тут же уволился из органов и уехал в Сухой Лог, где работал в торговле.

— Точно не могу сказать. Даже сколько он в НКВД успел проработать, не знаю. Связь с ним прервалась, его судьба мне неизвестна. Вроде бы репрессиям он не подвергался. Кстати, он взял другую фамилию.

— Родным Никиты Каргаполова сначала писали отписки, что он якобы умер 7 июля 1942 года от заворота кишок. Только в 1994 году мы получили справку, что он расстрелян тогда же, когда и все — в сентябре 1937 года. Осудили его по статье 58, части 2, 10 и 11.

— Забирать детей никто не пытался. Варвара Андреевна в войну работала день и ночь: днем варила еду для трактористов, а ночью была плугарем, то есть прицепщиком. Работала она еще и телятницей, шила телогрейки на весь район. Сейчас бы такую телогреечку поносить — с обшлагами, с карманами, все прострочено… В том же 1946 году (2 апреля) в юном возрасте умер от порока сердца сын Никиты Каргаполова. В мае 1946 года кто-то обокрал ее дом — пропали и ее вещи, и вещи женщины, снимавшей комнату. Утащили все раскройки, которые хранились у бабушки. Кражу совершили несколько женщин, огородами они убежали в лес. В общем, неприятностей и проблем было много, а радостей мало. Но в доме у Варвары Андреевны всегда было чисто. Она умерла в феврале 1982 года. Моя мама только в октябре 1994 года получила справку о том, что является пострадавшей от политических репрессий. Скончалась она в 2000 году. Ее младшая сестра, Нина Никитична, умерла чуть раньше, в 1997 году. Я оканчивала аверинскую школу в 1954 году. В нашем выпускном классе было 35 человек. Значит, получается, что почти два выпуска школы (единственной в селе) погибли в годы репрессий.

— Мой отец, уроженец поселка Александровский завод (ныне город Александровск Пермского края), пострадал от сталинских репрессий по самому большому счету. По ложному обвинению он был осужден военной коллегией Верховного суда СССР и по приговору, вынесенному выездной сессией в Свердловске, расстрелян как враг народа. В отношении моего отца такая формулировка звучит нелепо, потому что по происхождению он был из самой гущи народа — из семьи мастерового чугунолитейного завода Тихона Матвеевича Красносельских. Семья была большая, пятеро детей, старшему Саше уже в 11 лет пришлось зарабатывать самому, потому что Тихону Матвеевичу искрой от домны выжгло глаз и он вынужден был перевестись на подсобные работы.

Саша сначала служил рассыльным в волостном управлении, а поскольку он был грамотным, хорошо писал, то смышленого мальчишку взяли на службу при конторе Кизеловского горного округа, где он научился печатать на пишущих машинках «Ремингтон» и «Ундервуд». Видимо, и в шахтерской среде его уважали, потому что уже в столь юном возрасте стали продвигать по профсоюзной линии. После революции Александр стал одним из руководителей Кизела, работал в районном Совете. Потом его направили в Москву на учебу в Коммунистический университет на факультет профсоюзного движения. Учился успешно, так называемые партийные чистки проходил без проблем. В Москве у Александра Тихоновича появилась новая семья, в которой родилось трое детей, включая меня. В первом браке у отца было двое сыновей, Борис и Виктор, которых отец никогда не обделял своим вниманием, несколько лет оба мальчика жили в нашей семье.

После окончания Коммунистического университета его направили в Свердловский обком профсоюза горнорабочих, здесь он налаживал быт и культурный досуг в горняцких поселках Урала, а затем занимался организацией горного института в Свердловске, стал его первым директором. В Государственном архиве обнаружился интересный документ — письмо от А. Т. Красносельских начальнику управления кадров Востокугля, которому подчинялся горный институт: «Прошу разрешения на покупку за счет средств института минимума обстановки для квартир, принадлежащих институту и предоставляемых в пользование штатным преподавателям и руководящим работникам института. Количество обстановки на квартиру намечено следующее: 1) Кроватей простых с сеткой – до 2 штук, 2) Стол письменный и стол обеденный, 3) Буфет, 4) Стульев до 12 штук (в зависимости от размера квартиры), 5) Шкаф для платья и шкаф для книг. За предоставляемую мебель взимать плату в размерах, установленных в других учреждениях».

По этому письму можно судить, что преподавательский состав жил достаточно скромно. Были также проблемы с размещением и оборудованием кафедр, лабораторий, аудиторий. А это ходатайство адресовано уже директору института. Цитирую: «Секретно, лично (тогда все документы о кадрах засекречивались). Директору Уральского Горного института тов. Красносельских. Уралпромкадр предлагает вам зачислить в число студентов вашего института в осенний набор гр. Бажеву Ольгу Павловну как дочь красного партизана. Отец Бажевой Ольги — Бажев Павел Петрович, член ВКП(б) с 1917 года». Нетрудно догадаться, что речь в письме — о редакторе газеты и очеркисте, а впоследствии — замечательном писателе Павле Петрович Бажове, только тогда его фамилия писалась несколько иначе. Кстати, его дочь, Ольга Павловна, окончила геологоразведочный факультет Уральского горного института и долго работала в геологических партиях Урала и Сибири.

Папе дали квартиру в одном из немногих тогда благоустроенных домов в Свердловске, на площади имени 1905 года, рядом с нынешним Домом актера. Но семья жила там совсем недолго. Александр Тихонович завершил формирование горного института, выполнив свою функцию как организатор, но занимать далее директорский пост он не мог, поскольку не имел специального горного образования. По практике тех лет будущие партийные руководители областного масштаба проходили обкатку на районном уровне, и отца направили в Красноуфимск, где он был избран первым секретарем райкома партии. Там, в Красноуфимске, я и родилась, за три месяца до ареста отца. Позднее, когда уже в наши дни приезжала в Красноуфимск, то еще застала старожилов, которые помнили моего отца. По их воспоминаниям, он был демократичным руководителем. Например, рассказали такой эпизод. В одной из организаций он встречался с коммунистами и случайно увидел на рабочем столе одного из них Евангелие — книгу, совсем не соответствующую партийному уставу. Отец не стал поднимать шум по этому поводу, просто сунул «компромат» в ящик письменного стола.

Еще один эпизод, свидетельствующий о том, насколько прост был в общении с людьми районный руководитель, рассказала племянница моей мамы, которая приезжала в Красноуфимск из Москвы навестить нашу семью. Однажды Александр Тихонович взял ее с собой в поездку по району. По дороге машина секретаря райкома догнала местного жителя, который с пустыми корзинами возвращался с базара. Отец остановился, посадил путника, и дед всю поездку охотно толковал с «Тихоновичем» за жизнь. О простоте быта тогдашней районной элиты свидетельствует такой факт. Здание райкома партии и дом, где жила семья Красносельских, были отделены только огородами. Когда подходило время обеда, отец открывал райкомовское окошко и кричал: «Лялька, ставь суп разогревать, я обедать иду». Эта «команда» была адресована вышеупомянутой московской гостье. Ее, как и мою маму, звали Ольга, а по-домашнему все Ольги в семье именовались Лялями или Лелями.

— В 1937 году и повода не надо было, тогда просто выполнялась спущенная сверху разнарядка на выявление врагов народа. Достаточно было слухов, домыслов, чтобы тень подозрения легла даже на такого убежденного коммуниста, каким был мой отец. В ходе разоблачительной кампании была вытащена на свет давняя история, которая произошла с Александром Тихоновичем еще во время его учебы в Коммунистическом университете. Когда Красносельских приехал в Кизел на каникулы, местные коммунисты попросили его как хорошо подкованного партийца организовать дискуссию по Троцкому, с которым партия тогда вела идеологическую борьбу. Отец должен был изложить взгляды Троцкого, чтобы участники дискуссии могли тут же разбить аргументы политического противника. Отец сначала отказывался, даже написал заявление, что не разделяет взгляды оппозиции, что, транслируя их, всего лишь выполняет поручение однопартийцев. Но участие в этих событиях сыграло свою трагическую роль спустя годы, в период массового террора. Кто-то просигнализировал, что во время дискуссии начала 20-х годов Красносельских пропагандировал троцкистские идеи. Инструктор Свердловского обкома партии был специально командирован в Кизел, чтобы уточнить и расширить эти сведения, но вернулся ни с чем: кизеловские товарищи подтвердили, что Александр Тихонович лишь выполнял партийное поручение. Тем не менее весомее этого довода оказалась крохотная записка члена партии Поскокова, в которой он сообщал, что сам не был на собрании и выступлений не слышал, но якобы люди говорили, что Красносельских выступал с позиций Троцкого. И этого оказалось достаточно, чтобы внести отца в черный список неблагонадежных. А дальше завертелась репрессивная машина. Отца обвинили в создании антипартийной группировки, в которую он якобы вовлек еще шесть человек. О том, насколько абсурдными были эти обвинения, можно судить по тому, что среди шестерых «завербованных» числился санитарный инспектор Николай Городецкий, которого «уличали» во вредительстве — якобы он «способствовал завшивлению школьников».

— В то время семья уже вернулась в Свердловск, отец работал помощником управляющего строительным трестом. Еще в Красноуфимске Александра Тихоновича исключили из партии в связи все с тем же «делом» о пропаганде троцкистских идей, но тогдашний секретарь обкома Кабаков, который очень ценил и уважал моего отца, помог ему восстановиться в рядах ВКП(б). Однако это его не спасло. В один из последних дней августа отец не пришел с работы. Мама бросилась его искать, сослуживцы хранили молчание, только сосед, работник треста, из сочувствия к маме сказал, что его арестовали. С того времени в жизнь нашей семьи вошел адрес беды: улица Ленина, 17. Здесь в те годы вершились судьбы десятков тысяч ни в чем не повинных людей, в том числе — моего отца.

Туда же кинулась и моя мама, чтобы хоть что-то узнать о муже. Следователь сказал, что его отправили в Красноуфимск, так как дело будет рассматриваться по месту совершенного им преступления, — кроме пропаганды троцкизма отцу еще вменили развал районной экономики, падеж скота, разлив реки, затруднивший движение сельхозтехники, и т. д. (Двадцать лет спустя ученые-экономисты с цифрами в руках докажут, что развала хозяйства не было, Красноуфимский район ходил в передовых.) На дворе стоял ноябрь 1937 года, когда мама с грудной дочкой на руках поехала в Красноуфимск. Как она вспоминала, было холодно, ветер валил с ног. Но оказалось, что отца в Красноуфимске нет. По возвращении в Свердловск мама снова пошла к следователю. И услышала: теперь арестованного точно увезли в Красноуфимск. Мама снова поехала туда. Им довелось увидеться один раз — благодаря тому, что охранники из местных хорошо знали и уважали отца. Он передал с мамой письмо нам, детям. «Дорогие мои, хорошие! Шлю вам свой привет. Сегодня у меня праздник, была в гостях Мамочка.…Учитесь хорошо, читайте книжки, играйте. Юрашеньке мой наказ, чтобы он следил за Мамой, за ее здоровьем и слушался бы ее, помогал ей, пусть она хорошо питается… Ухаживайте хорошо за маленькой сестренкой. Горячо всех целую. Желаю всем здоровья. Ваш папа». Мамочка — так, с большой буквы писал папа это слово. Он очень любил свою Ляльку, Лельку, Оленушку. Это было его последнее письмо и последнее свидание моих родителей.

— Скорее всего, его расстреляли вскоре после суда в подвалах дома на Ленина, 17, где в июле 1937 и январе 1938 года проходили заседания выездной сессии военной коллегии Верховного суда СССР. Со стороны улицы дверь наглухо занавешивалась, подсудимых заводили из другой двери, до этого момента содержали в сарайчике во дворе. После вынесенного приговора уводили подвалами, чтобы осужденные не встречались с теми, кому еще предстояло судилище. Конвейер работал беспрерывно. В деле моего отца, с которым я знакомилась в архиве, обозначено время начала и окончания процесса: 15 января 1938 года в 11.15 суд начался, в 11.30 завершился. 15 минут хватило, чтобы без доказательств и прений вынести расстрельный приговор. Моему отцу в то время было всего 38 лет. По слухам, в подвале здания была специально оборудованная комната, куда осужденных заводили и ставили якобы для измерения роста. Так как день вынесения приговора и день расстрела зачастую совпадали, то этим слухам вполне можно доверять.

— Много лет ей ничего не было известно о судьбе отца, хотя она стучалась во все двери, писала письма во все инстанции, чтобы хоть что-то узнать о нем. Лишь в 50-е годы, после смерти Сталина, мама получила извещение, что «Красносельских Александр Тихонович 1899 года рождения умер в исправительно-трудовом лагере 14 марта 1944 года от крупозного воспаления легких». Но я сомневаюсь в достоверности этой информации, так как, согласно секретной директиве КГБ, родственникам расстрелянных сообщали вымышленные даты смерти и вымышленные диагнозы — в соответствии с рекомендованным списком из 17 заболеваний. Я думаю, что прах моего отца покоится в массовом захоронении на 12-мкилометре Московского тракта, где хоронили расстрелянных жителей Свердловской и Пермской областей.

— Понимая, что репрессии неизбежно коснутся и семьи «врага народа», отец посоветовал маме переехать с детьми в Александровск, где и прошло мое детство. Когда я немного подросла, то стала спрашивать маму про отца. Она отвечала, что произошла ошибка, что отец вернется. Мы жили надеждой, я не так остро ощущала свое сиротство еще и потому, что шла война, многие мои сверстники тоже осиротели. Я училась хорошо, не помню, чтобы учителя и одноклассники относились ко мне как-то недоброжелательно из-за того, что я дочь «врага народа». Но в нашем классе учился сын директора завода, видимо, он что-то услышал от взрослых о нашей семье и стал дразнить меня. Однажды он и его приятели, размахивая портфелями, загнали меня в глубокий сугроб. Когда двоюродный брат Гена погиб на фронте, все его оплакивали. Мне было горько, я испытывала чувство странной вины, что у нас отец не на фронте. У меня, маленькой, тогда возникла ужасная мысль, что лучше бы папу на войне убили. Эти стихи я написала уже в зрелые годы, но ощущение несправедливости не оставляло меня всю жизнь:
Это в здравый ум не поместится,
Но когда я была девчонкой,
Позавидовала ровеснице,
В чью семью пришла похоронка.
Тома плачет по папе-летчику,
Бабы вторят, плечи ей гладя.
Моей маме обнять их хочется,
Да боится косого взгляда.
Чуть дрожа, в руках тети Капы
Тот листок проклятый белеет.
Мы ведь тоже давно без папы,
Только нас никто не жалеет.
Даже в эту горькую тризну
Нас не впустят страху в угоду.
Он бы тоже пал за Отчизну,
Но объявлен врагом народа.
В глубине секретных подвалов
Подлой пулей сражен безвинно.
И зияют сотни провалов
В том строю, что идет к Берлину.