— Владислав Владимирович, вы помните, как арестовали вашего отца?
— Нет, не помню. Мне было два годика всего. Днём, играя, я сломал ногу и мне поставили гипс. Когда я наконец-то уснул, в дверь нашей квартиры постучали. Это было в ночь на 5 сентября 1937 года. Спустя годы о подробностях ареста отца мне рассказали мама, Вера Алексеевна, и сестра Эмма, которой тогда было семь лет. Я спал в кроватке, мама с Эммой стояли у окна, в центре комнаты на табурете в трусах и майке сидел отец, а вокруг ходили чужие дяди. Они вытаскивали всё из шкафов, бросали на пол.

— У вас необычная фамилия — Тарик…
— Не знаю. Говорят, по-турецки это дорога, путь, хотя дедушка мой, Михаил Кондратьевич, православный и в церковной книге записан как белорус. Родился в 1868 году в деревне Дылевичи Залесской волости Дисненского уезда Виленской губернии в семье крестьянина. До призыва в армию батрачил. После увольнения в 1899 году домой не вернулся — у отца земли было мало, у помещика работать не хотел, — устроился ремонтным рабочим на станции Пунск Петербургско-Варшавской железной дороги. Там он женился на Ольге — дочери деревенского кузнеца немца Готлиба Гаустрата, ставшей моей бабушкой. В 1902 году деда назначили артельным старостой на разъезд Сайно в Августовские леса (всё это была Российская империя). Там у них с Ольгой родились два сына: в 1903 году — Сергей, в 1908-м — Владимир, мой отец.

— Как ваш отец попал на Урал?
— В 1908 году по Столыпинской реформе родные и знакомые деда уезжали в Сибирь, поехал и он. Хотел заняться хлебопашеством, но денег не было, пришлось снова идти в ремонтные рабочие службы пути, теперь уже Сибирской железной дороги. Снова стал артельным старостой, работал на разъездах Озеро Карачи, Кошкуль, на станциях Чаны, Колчедан. Родил ещё двух сыновей. В 1918 году моего деда за большевистскую агитацию арестовали колчаковцы. Через три месяца железнодорожные рабочие и крестьяне села Колчедан смогли вызволить его из Камышловской тюрьмы, но к работе он смог вернуться только через год, после прихода Красной армии.

— Ваш отец тоже начинал трудовую деятельность в качестве железнодорожного рабочего, а в результате прожил хоть и короткую, но очень яркую жизнь. Говорят, он мог стать вторым Макаренко...
— Возможно. Во всяком случае, люди, знавшие его, говорили, что отец был незаурядным человеком. Не случайно в Свердловском Музее комсомола ему был посвящён специальный стенд. Все отмечали у Владимира Тарика врождённый дар молодёжного лидера. Его авторитет был так велик, что даже после ареста многие не могли поверить, что он «враг народа». В 17 лет ремонтный рабочий службы пути на ж.-д. станции Колчедан становится организатором и вожатым первого пионерского отряда, заведует пионерским отделом райкома РКСМ, работает секретарём Колчеданского сельсовета.
В 20 лет он член обкома комсомола, заместитель редактора пионерской газеты «Всходы коммуны», в 22 — заведующий областным Домом детской коммуны, в 23 — директор созданного по его же инициативе первого в стране института детского коммунистического движения. В 27 лет Владимир Тарик становится заведующим отделом пионеров Свердловского обкома ВЛКСМ.

Но это всего лишь скупые строчки биографии, важнее всего мнение людей об отце. Его коллеги по работе оставляли, по сути, восторженные отзывы о нем. Он был мечтателем, горел на работе, никогда не требовал себе никаких льгот. Близким ему товарищам по работе даже приходилось следить, чтобы добротой Володи никто не злоупотреблял, ведь тот всем стремился помочь, чем мог. Особенно помогал детям, которых он очень любил. Бывало, увидит на улице плохо одетого, болезненного вида ребёнка, обязательно подойдёт и узнает о его проблемах. И поможет, чем может. Нередко собственными скромными средствами. Обязательно помогал устраивать в детские дома тех, кто в этом нуждался.

— Судя по должностям, которые он занимал, Владимир Тарик любил работу именно с детьми?
— Да. Ещё в Каменском районе он водил ребят в походы, читал им книги, устраивал политбои, соревнования звеньев.

— Когда над ним стали сгущаться тучи?
— В 1936 году. На Х съезде комсомола отец выступил с резкой критикой руководства пионерской организации страны, обвинив его в бездеятельности из боязни впасть в какую-нибудь ошибку.

— Не совсем уместным это оказалось, ведь так? Времена наступали тревожные…
— Уже наступили! После убийства Кирова 1 декабря 34-го года массовые репрессии начались по всей стране. Но и до этого партийные и комсомольские руководители обязаны были вести борьбу с вредителями и контрреволюционерами, целью которых была реставрация в стране капитализма.

— И Владимир Тарик, как член обкома ВЛКСМ, этой участи, конечно же, не избежал.
— Не избежал. Его направили в Нижний Тагил с партийным заданием: проверить компрометирующие донесения на секретаря горкома комсомола Козлова и разоблачить его как врага народа.
Тарик вернулся, не найдя никакого компромата. Тогда его направили в Пермь — проверять доносы на тамошнего секретаря горкома комсомола Кобелева. Как я понимаю, вернуться в Свердловск, снова не выполнив партийного задания, он не мог, и отчёте написал:

1. Кобелев жил в одной квартире с Фрумкиным, бывшим работником исполкома Коминтерна, исключённым из ЦК ВЛКСМ за связь с врагами народа.
2. Кобелев был в тесных отношениях с Поповым, через которого узнавал многие КИМовские дела, а потом рассказывал о них в обкоме.
3. Кобелев больше других знал, что книги по истории пермского комсомола «Под знаменем Октября» и «Уральский комсомол в борьбе за Октябрь» являются троцкистскими, а авторы их запутались в связях с врагами народа. Несмотря на это, Кобелев ничем не помог их разоблачить.

— Ужас, преступник какой-то этот Кобелев!
— Да, ужас! В результате Кобелев, бедный, 13 января 1938 года был расстрелян вместе с Тариком, Козловым и другими комсомольскими вожаками. 16 человек расстреляны центре города в одно утро, в одном подвале на Ленина, 17...

— Фантасмагория какая-то.
— Я и говорю — ужас. Такая атмосфера была в стране… Всеобщий страх, взаимное предательство. Как в такой обстановке можно было заниматься какой-то конкретной, полезной работой? А ведь отец занимался.

— Говорят, что именно по инициативе Владимира Тарика в Свердловске решено было построить Дворец пионеров?
— Наверное, так. Во всяком случае, мне об этом говорили люди, хорошо его знавшие, например, Ф.Коркодинова, Р.Чернакова, Л.Диковский, З.Степанова, В.Орлов, редакторы Свердловской киностудии А.Шавин и Э.Волчёнок. Они говорили, что во многом

Отец активно участвовал в создании проекта, разрабатывал планы работы художественных и технических кружков, стремился к тому, чтобы ребятам в «их» Дворце было как можно интереснее.

— И именно это ему поставили в вину.
— Да.
Оказывается, Владимир Тарик работу по политическому воспитанию пионеров развалил, учил детей не истории ВКП(б), рассказывал не о Сталине и советской власти, а устраивал всякие развлекательные и технические комнаты во Дворце. При этом не создал даже комнату Ленина-Сталина!

— Это написано в обвинительном заключении?
— Как ни странно, да. Казалось бы, можно было выговор ему объявить, из партии исключить, наконец, выгнать с работы. Но лишить жизни?

— Неужели никто из друзей или коллег его не защитил?
— Не знаю. Во всяком случае, в протоколах допросов (опять же — если им верить) бывшие соратники в чём только Тарика не обвиняли, даже в задержке строительства во Дворце пионеров парикмахерской и мостков для купания. Якобы именно по заданию Тарика архитектор Дукельский, «активный участник контрреволюционной организации правых», вместо того, чтобы на выделенные деньги построить новый дворец, решил с подрывной целью реставрировать бывший Харитоновский, с его трухлявыми стенами и перекрытиями.

— Но результат-то был прекрасный. Неужели им так и не сказали «спасибо»?
— Не просто не сказали. На торжественную церемонию открытия Дворца они с мамой пришли вдвоём, ведь этот роскошный архитектурный комплекс дети получили благодаря и их усилиям (на восстановительных работах мама тоже работала — таскала кирпичи, затем стала заведовать парком), но из президиума отцу прислали записку с требованием немедленно покинуть зал. Через 5 дней за ним пришли…

— Как всё происходило?
— Мама говорила, что накануне отцу позвонила коллега и пригласила на партсобрание. Отец вернулся в три часа ночи. Сел возле мамы и заплакал. Его исключили из партии. Он ещё и заболел, температура под сорок. И вот тогда раздался тот самый стук в дверь … Обыск закончился около шести утра. Отцу велели идти, в чем был. Меня, спящего, он погладил по голове, поцеловал Эмму, маме сказал, что ни в чём не виноват, партия разберётся. Мама с Эммой долго стояли на балконе, смотрели, как отца вели по улице Антона Валека мимо ДК «Профинтерн» на Ленина, 17, как мы потом узнали, во внутреннюю тюрьму НКВД. Это недалеко, можно и без «Воронка». Инженер Афанасьев, сидевший с отцом в тюрьме на улице Ленина в 28-й камере, и выживший после 17 лет лагерей, в своих воспоминаниях написал:
«Загремел замок и в дверях появился новый сокамерник. На вид ему было лет 18-20.

И ещё: «Володя покорил меня своей любовью к детям. Его рассказы о семье, работе, о планах — а сколько у него было планов! — дышали такой страстью, любовью, надеждой, что мы порой забывали, где находимся».

— Кто вёл следствие?
— Сержант государственной безопасности Аркадий Михайлович Парышкин. У меня есть ксерокопия протокола допроса от 20 октября 1937 года, где видно как Парышкин давил на отца, требуя подписать абсурдные обвинения в его контрреволюционной деятельности, угрожал и оскорблял, заставляя клеветать на соратников.
В протоколе состоявшегося в Свердловске 14 апреля 1956 году заседания комиссии по реабилитации записано свидетельство Вофси И.М. о том, как Парышкин его, Вофси, допрашивал: «Парышкин: «Сопротивляешься! Не хочешь разоружаться. Вот погоди. Возьмём тебя на конвейер. Продержим на стойке, на ногах 12 суток кряду, как Козлова продержали — в ногах будешь валяться, чтобы разрешили тебе дать показания, как валялся Козлов».
Исаак Вофси, бывший корреспондент «Комсомольской правды» по Уралу, вернувшись из Сибири (где за 15-летний срок заключения приобрёл девять шахтных профессий), летом 1962 года пришёл как-то к нам домой и рассказал, что однажды, когда его вели на допрос, увидел Володю Тарика, седого, с разбитыми пальцами рук. Его вели с допроса.

— Как же он подписывал протоколы допросов?
— Мама показала мне протокол допроса, в котором красивая подпись моего отца постепенно превращалась в тычки пером. А вот протокол отцовского допроса от 20 октября 1937 года выглядит так, как, видимо, и полагается: вопрос — ответ и красивая подпись Тарика, подтверждающая верность записи; затем следующий вопрос, снова ответ на него и снова подпись заключённого. Всё писалось от руки, что вполне естественно для того времени. Но в ноябрьском протоколе допроса Г.Иванова ничего подобного нет. Он производит впечатление заранее продуманного, отредактированного, а затем отпечатанного в форме допроса обвинительного заключения без подписей допрашиваемого, только с подписью следователя. Каких-то доказательств, деталей, уточнений Парышкин не требовал. А зачем? Разве недостаточно того, что Кобелев называет Тарика членом контрреволюционной организации правых в комсомоле, а Григорий Иванов, назначенный директором Дворца пионеров по рекомендации Тарика, обрушивает на своего товарища целый шквал обвинений? Софья Минькова, зав. отделом рабочей молодёжи Свердловского Обкома ВЛКСМ, вообще обвиняет в подрывной деятельности всех вокруг — коллег, начальников, редакторов и журналистов газет «На смену», «Всходы коммуны». Директор Верх-Исетского завода Колгушкин тоже, оказывается, активно участвовал в подрывной деятельности обширной заводской диверсионной группы.
Удивительно, что только что разбуженные и поднятые с постелей заключённые (а допросы велись по ночам) уверенно и обстоятельно, если верить протоколам, перечисляли «факты» вредительства.

— Ага, значит конкретные факты вредительства всё-таки были?
— Ещё какие:

В этом гараже диверсионная группа состояла из трёх комсомольцев, в сталелитейном цехе из 4-х, в железнодорожном — из трёх, в кузнечно-прессовом — 5 диверсантов, в механическом — 3. Всех выследили, сосчитали, вот только фамилии не запомнили, да следователь и не спрашивал!

— А как ваш отец? Он тоже не выдержал? Сдался?
— Мой отец, Владимир Михайлович Тарик, все обвинения в свой адрес отрицал, отрицал и само существование в свердловском комсомоле «контрреволюционной организации правых», и потому ни одной фамилии не назвал. «Не смей думать об отце плохо», — сказал мне Вофси. В протоколе его допроса от 14.04.56 года записано: «Тарик Владимир. Работник обкома комсомола. Зав. отделом пионеров. Знал его с 1935 по 1937 гг. Безукоризненно честный, искренний, чистый во всех отношениях человек. Кроме хорошего, я ничего о нём сказать не могу. Безусловно, жертва клеветы, погубившей многих честных коммунистов в те годы».

— Ваша мама Вера Алексеевна знала, где он находится?
— Нет. Она думала, что в тюрьме на Репина, возле Ивановского кладбища, туда и носила передачи. Иногда раздавался крик: «Туда привезли!». Очередь распадалась, часть женщин бежала вкруговую на Малышева, 2 в надежде увидеть мужей. Там были ворота, через которые туда-сюда сновали автозаки. Моя мама в то время была беременной третьим ребёнком, она выстаивала длинные очереди к окошечку, чтобы хоть что-то узнать об отце, но никакой информации не было. Передачи брали, пока однажды мужик не сжалился — наклонился и тихо сказал: «Не ходи больше сюда, его здесь нет».

— Когда был вынесен приговор вашему отцу?
— 13 января 1938 года выездная сессия Военной Коллегии Верховного Суда СССР (а по сути — тройка) приговорила Владимира Михайловича Тарика к расстрелу. Помню, как летом 1989 года, когда началось «расширение гласности в деятельности КГБ», старший лейтенант (к сожалению, не помню его фамилии) посадил нас с мамой и сестрой в свой старенький «Москвич» и повез на Московский тракт. В лесу за стрельбищем «Динамо» мы вышли на большую заросшую травой поляну. Она была мне знакома: с сыном мы не раз приходили сюда, собирая грибы. Мы знали, что на этом месте грибов нет. Старший лейтенант сделал несколько шагов к центру поляны и сказал: «Здесь январские». Потом показал на юго-запад: «Туда не ходите, там послевоенные, полицаи разные, предатели». Он рассказал, что всё было просто: в 9 утра 13 января 1938 года в подвальную комнату внутренней тюрьмы НКВД на Ленина, 17 привели из 28 камеры заключённого Владимира Тарика, зачитали ему приговор, вывели в коридор... И всё. Скорее всего, 09.05 — время его смерти.

— А вы где были в этот день? Где была ваша мама, Вера
Алексеевна?
— Мама была в Нижнем Тагиле: 8 января её арестовали и выслали. Я был у бабушки Лизы, Эмма у тёти Зины. Мама с трёхмесячной Галей оказалась в Тагиле. В начале 60-х директор Нижне-Тагильского детского дома Зинаида Фёдоровна Лапина рассказывала мне, как, идя по улице, увидела плачущую женщину с ребёнком на крылечке какого-то дома. Она спросила её, в чём дело, забрала к себе в детдом, устроила там маму жить и работать. Через три месяца решением Особого Совещания мама была отдана под гласный надзор по месту жительства. 19 декабря 1937 года сержанта государственной безопасности Парышкина наградили орденом Красной Звезды. 13 июня 1941 года за необоснованные аресты без наличия компрометирующих материалов, подлог следственных документов и фальсификации, за необоснованное предание суду Военным трибуналом войск НКВД Уральского округа он был осуждён и расстрелян.
Не знаю, каким образом, но летом 1941 года меня устроили в детский сад НКВД на Малышева, 2е. Однако до хрущёвских времён я так и оставался сыном врага народа.

— Это сказывалось как-то на вашей жизни?
— Нет. Сталин же ещё в 1935 году сказал: сын за отца не отвечает. В 1949 году, когда на бюро райкома меня принимали в комсомол,

Моей сестре никто не мешал стать врачом-рентгенологом, уважаемым специалистом сначала в госпитале инвалидов войны у знаменитого нейрохирурга профессора Д.Г. Шефера, затем в 40-й больнице, а мне, при всех существовавших тогда ограничениях, полмира позволено было объездить.
Мало того, в 65-м году меня вдруг вызвали в отдел кадров киностудии, где сидел незнакомый мне человек, который, не назвавшись, стал спрашивать меня, не встречался ли я в своей работе, ведь я езжу по стране, с какими-нибудь антисоветскими высказываниями или поступками? Ужас, страх — вот что я тогда испытал: я же сын врага народа, как же так?
Когда я сказал, что ничего не знаю, он попросил запомнить номер его телефона, ни в коем случае не записывать, и об этом разговоре никому, даже родным, не говорить. Пару дней я был в панике, потом позвонил из автомата у главпочтамта (из дома нельзя!) и сказал, что единственное, что вспоминается, то это как горновые доменного цеха в Серове, придя в бытовку после выпуска чугуна — грязные, мокрые, обессиленные, — рухнули по лавкам и стали говорить: «Чёрту бы это лысому самому так. Придёшь домой со смены, а там чаёк, пожрать нечего» (это о Хрущёве).

— А больше ничего такого не вспоминается, — сказал я ему. — Вот и жена ничего не может вспомнить. Ох, что началось!
«Я же вас просил никому не говорить!!! Ну как же так? Ай-яй-яй... Ведь я же просил».
Бросил трубку и исчез из моей жизни навсегда. До сих пор сидит во мне этот сталинский страх. И в других людях я, к удивлению своему, обнаруживаю.

— Когда реабилитировали вашего отца?
— Только осенью 1956-го. Дело было пересмотрено, приговор за отсутствием состава преступления отменен, посмертно отец реабилитирован.